Собачий переулок[Детективные романы и повесть] - Лев Гумилевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Феююша, прииишлааа…
Голова закружилась. Смотрю на него как в тумане. И вдруг стало радостно: на табурете яичница и стоит бутылочка с чайным ромом. Да, да, мама все-таки купила. Слава Богу! Побежала на кухню к маме:
— Ну, что, как папа?
А мама уже вытирает передником глаза:
— Плохо очень. Утром в больницу ходил, в советскую.
— Что вы, мама? Как же он один ходил?
— Да, вот один… Некому было. Доктор сказал — очень опасно. Обязательно в больницу надо. Карету ждем «скорой помощи».
— Мамочка, а карета сегодня будет?
— Сегодня обещали. Ведь его в больнице чем-нибудь полечат, наверное.
И она посмотрела на меня чего-то просящими глазами.
— Конечно, мамочка, в больнице ведь лекарства дадут, и доктор каждый день, там лучше будет.
Я лгу только потому, что этого просят мамины глаза.
Карета приехала в 10 часов вечера. Два толстых санитара в белых халатах вошли в комнату. С ужасом я смотрю на них. Оба стоят на середине комнаты, под самой электрической лампочкой. У одного красное лицо, как большая буква «О», толстый нос и густые брови, а другой смотрит еще сердитей и говорит:
— Ну, мы думали, совсем больной, а этот и сам сойдет.
Мама плачет и одевает папу, а у него дрожит губа, как у ребенка. Смотрит то на санитара, то на маму и лепечет:
— Да, да, я сам сойду.
И вдруг я подошла к санитару и медленно сказала:
— Да, да, да, я сам сойду.
И мама подхватывает тоже:
— Да, да, он сам сойдет.
А я, как услыхала мамин голос, вдруг почувствовала, что текут слезы. Убежала в другую комнату. Вытерла и опять пришла. Папа уже совсем одет и тянется к маме жалкими, жалкими, как тогда у Шуры, глазами:
— А… а когдааа приееедете ко мне?
— Завтра, завтра утром приедем. Все, все. Переночуем ночку и приедем. Ты не бойся. Приедем, приедем.
Мне тоже нужно поцеловать папу, а я не могу, не могу. Противные, мокрые, слипшиеся усы…
Санитары тронулись, голова папы слабо мотнулась и опустилась на грудь. Уже выходят на кухню.
Сердце словно вскрикнуло. Бросилась за ним, чтобы поцеловать. Догнала на кухне. Опять не могу. Вдруг один санитар обернулся и удивленно говорит:
— А разве его никто не поедет провожать?
Ага, ага! Папа только этого и ждал. С усилием поднял голову и смотрит на нас умоляющими глазами. Но санитар, словно что-то прочитав на наших лицах, добавил:
— Ну, да мы его в момент доставим.
Уже уводят. Через открытую дверь слышны возня на лестнице и рыдания мамы. И опять сердце словно вскрикнуло. Проститься, проститься надо. Как безумная бегу по лестнице. Подбегаю к воротам. Стоит страшная карета. На козлах закутанный кучер — и лица не видно. Только кнут тянется из руки. Папу уже впихивают в карету. Мама трясется от рыданий. Господи, Господи! Надо проститься с ним. Проводить его.
Сунулась в карету, а там темно, темно. В углу сидит черный папа и стонет. И опять не могу проститься. И поехать с ним — ни за что, ни за что!.. Господи, как страшно! Даже задрожала вся. И вдруг, не простившись с папой, не сказав ни слова, бросилась прочь от кареты. Прибежала в комнаты и бросилась на кровать. Не плачу, а только дрожу.
Потом пришли мама и Сережа. Стоит папина пустая кровать, и одеяло раскрыто. Все посмотрели на это одеяло и сразу переглянулись. Но никто не сказал ни слова.
Торопливо стали укладываться спать. Лежу и слышу, как переговариваются Сережа и мама:
— Завтра пораньше поедем к нему.
И внезапно я тоже кричу пронзительным голосом:
— Я тоже, я тоже!
Сережа и мама сразу замолкли. Потом оба вместе говорят вздрагивающими голосами:
— Хорошо, хорошо. И ты.
4 декабря
А утром я проснулась такая бесконечно усталая, что не хочется ехать. Лучше уж, как всегда, пойду на службу. Вижу, что Сережа и мама собираются. Спрашиваю их:
— А мне-то с вами ехать?
И, кажется, без всякой цели они сказали, что съездят одни. А я вздохнула с облегчением.
В канцелярии день проходил медленно. С тоской ожидала, когда все кончится. Не могу видеть знакомых лиц.
Потом шла домой пешком. Трамваи не ходят. Нарочно стараюсь промочить ноги и простудиться. Распахнула пальто. Ветер гнилой, сырой, и на улице слякоть. Чувствую, что поднимается тупое наслаждение оттого, что, наверное, теперь заболею и умру.
На Каменноостровском поравнялась с улицей, где находится Петропавловская больница. Пугливо остановилась. Там — папа. Зайти бы надо. Но как я устала, как я устала! Не могу, не могу… Пойду домой.
Почему-то дверь в квартиру, против обыкновения, не заперта. И сразу от этого шаги стали осторожнее. Вхожу тихо… Какая мертвая тишина в доме! И электричества еще нет. Темно. Наверное, все сидят в комнатах. Ах нет — мама на кухне. Почему же она не шевелится и не встречает меня?
Замирающими шагами подошла поближе. Вдруг мама приподняла голову и скользнула по мне взглядом. Какое безобразное, опухшее от слез лицо, и глаза совсем безумные! Посмотрела секунду на меня и опять приняла прежнее положение. А на полу, около ее ног, прикорнул Борис. Он даже не взглянул на меня.
Не решилась ее спросить ни о чем. Вся оцепенела, осторожно открываю дверь в комнату. Сережа лежит на диване ничком и головы не повернул на мои шаги. И его не решаюсь спросить. Прошла мимо дивана и села в углу.
И вдруг Сергей завозился. Сразу вся напряглась как струна. А он уже говорит:
— Папа умер ночью…
Не помню, что было за этими словами. Кажется, билась в судорогах на полу и выла как зверь. Пришла в себя от огромной, страшной боли в сердце. Поднялась на коленях на полу. Да, да, он умер, затравленный нами! Даже умирать в больницу выгнали. Это все мы, мы, мы!.. Нет, это я, я! Я виновата в том, что он умер! Опять упала на пол и уже по-человечески мучительно закричала:
— Прости, прости, папочка милый! Прости, прости!.
Кажется, пыталась разбить голову об пол и в безумном ужасе все кричала:
— Прости, прости, прости, прости, папочка милый, милый!..
Надо мной стоял Сергей и тряс за плечо: «Пощади маму, пощади», — хрипел он, а я ничего не понимала и кричала:
— Прости, прости, прости…
Потом сидела в углу и смотрела, как двигалась по комнате мама. Она была без лица… Зачем-то копошилась у стола. Потом будто по воздуху поплыла ко мне:
— Садись обедать…
— А он меня не простил?
— Да полно тебе, дурочка!
Повела меня за руку и посадила за стол.
Потом, кажется, спали, а я не спала. Все слушала свое сердце. Оно стучало: не простил, не простил, не простил…
5 декабря
Мама и Сережа утром пошли в больницу. Я очень хотела пойти с ними и не смела попроситься. Они ушли, а я осталась с Борей. Боря плакал, а я смотрела на него и молчала.
Потом пришли мама и Сережа, а с ними Митя и Тонька. Господи, Митя курит! Зачем? Ведь папа умер! Достал из кармана два фунта хлеба и денег еще. Подает маме:
— Это вам на мясо.
А потом… потом заложил нога на ногу и опять курит. И лицо сытое, как всегда. Как он может? Слышу, он говорит:
— Феюша, я сегодня ничего не пил. Поставь самоварчик.
А за чаем Митя вдруг спрашивает маму:
— Как же это он скоро так?
У Сережи сурово сдвинулись брови, а мама всхлипнула:
— Да, да, словно пошутил с нами… Вчера свезли, а сегодня умер. — И вдруг она запричитала — Ах, Митенька, если бы я знала, разве бы я?..
И сразу, точно чего-то испугавшись, оборвала.
Я поняла, почему она оборвала. Ага!.. «Если бы я знала…» Да, да, и она виновата. Он и ее не простил.
Посмотрела ей в глаза с внезапно вспыхнувшей ненавистью. И она тоже поняла. Я видела, как она жалко смутилась, как задрожала губа и наполнились слезами глаза. Так и надо. Так и надо. Зачем мучили его?
Вечером нужно было перемыть кухонную посуду. Захватила полотенце и пошла на кухню, но перед дверью остановилась и задрожала в безумном страхе перед мыслью, что одной придется быть в кухне.
Закусив до крови губы, вошла. Кухня крохотная. Все углы ярко освещены электричеством, но в глаза бросилось черное окно. Какое оно черное! Повернулась спиной к окну и лихорадочно начала перемывать посуду.
И вдруг от новой мысли зашевелились волосы на голове и стали приподниматься. Там в черное окно смотрит папа. Знаю, знаю. Да, да, он смотрит на меня, на мой затылок. Он не простил меня.
И против воли стала медленно оборачиваться через плечо на черное окно. Неужели, неужели он смотрит в окно?
— Ааааа…
Тарелки со звоном полетели на пол. За окном, в черном воздухе, висит весь в белом папа, как подвешенный. Смотрит, смотрит! И длинный какой…
Из комнаты послышался голос. Я, не помня себя, бросилась туда. Митя сидит, заложив нога на ногу, и спрашивает:
— Чего ты орешь там? Поди, все перебила…